Вопрос об оценке попадания советского солдата в плен рассматривался уже с первых лет существования СССР. Сам факт плена в соответствии с советскими законами преступлением изначально не считался. Законодательство разграничивало понятия попадание в плен и сдачи в плен, которая предполагала добровольный переход на сторону противника, когда возможность сопротивляться не была исчерпана.

Однако жестокое отношение к пленным могло объясняться не столько самими законами, сколько их истолкованием, которое зависело от конкретной политической обстановки. Тема плена становится всё более актуальной со второй половины 1930-х годов, когда СССР втягивается в международные конфликты, пока ещё не участвуя непосредственно во Второй мировой. Отношение к пленным, как к предателям, было вполне распространено уже во время конфликта с Японией на Халхин-Голе. Плен могли характеризовать следующим образом:

Впрочем, уже в это время указывалось на отдельные исключения из правил, которые могли быть вызваны попаданием в плен в бессознательном состоянии. Оказавшийся в плену мог не считаться предателем, только если он при первой возможности пытался сбежать.

Такое явление как фильтрация возвращённых пленных и проверка их благонадёжности существовали уже во время войны с Финляндией 1939-1940 гг.

После начала Великой Отечественной формулировки относительно оценки пленных с первых дней стали намного более категоричны. Общее число советских пленных на сегодняшний день остаётся дискуссионным вопросом. Дембицкий в своей статье приводит цифры, которые колеблются от 4 до 6 млн. человек.

Попавшие в плен именовались не иначе как «бывшие военнослужащие». Даже если человек оказался в плену явно не по своей воле, то это рассматривалось в рамках советского Уголовного кодекса. Пленные рассматривались как совершившие «побег из воинской части» (ст. 193.8 УК СССР). Плен рассматривался как воинское преступление и измена Родине, которые заслуживали высшей меры наказания.

Важное значение для понимания отношения советской власти к пленным имел приказ № 270 Верховного главнокомандования, в котором указывалось, что все оказавшиеся в плену командиры рассматриваются в качестве дезертиров и должны немедленно расстреливаться перед строем. Семьи попавших в плен офицеров арестовывались, а родные солдат лишались социальной поддержки со стороны государства.

О том, что советский солдат не должен сдаваться в плен ни при каких обстоятельствах активно писали советские газеты. При этом во многих ситуациях единственной альтернативой плену признавалась героическая гибель на поле боя. Героем советских публикаций мог стать танкист, который

Именно невозможностью представить себе попадание в плен во многом объяснялся подвиг Гастелло и других лётчиков, таранивших вражеские самолёты.

Латышев в своём исследовании приводит сведения о том, что позиция СССР относительно пленных могла транслироваться и на международном уровне. Уже в 1943 г. ряд советских послов в нейтральных государствах заявляли, что их не беспокоят сообщения о пленных, так как они считаются предателями.

Во многом отношение к пленным зависело от той позиции, которую занимало высшее руководство страны и лично Сталин. Из воспоминаний современников известно, что советский вождь неоднократно отзывался о пленных как о людях, которые сами вычеркнули себя из рядов граждан страны и народа.

Приказ № 270 воспринимался всеми военнослужащими именно как прямой запрет на попадание в плен. При этом отчасти жестокость закона компенсировалась слабой степенью его исполнения. Официально были объявлены пленными всего лишь 36 тысяч, остальные записывались как пропавшие без вести.

Можно предположить, что главной задачей такой политики было стремление всеми силами удержать советских бойцов от сдачи в плен. При этом на первом этапе войны вопрос о том, что делать с военнопленными после их освобождения не считался актуальным. Однако уже после первых поражений немецкой армии встал вопрос о том, что делать с теми, кто был освобождён из плена. Уже к концу 1941 г. создаются первые органы для фильтрации военнопленных, которые существовали в системе НКВД. Хотя все военнопленные продолжали считаться потенциальными предателями, однако теперь проводилось различие между изменниками родины и теми, кто оказался в плену не по своей воле.

Одновременно с этим тема находящихся в плену советских солдат начинает более активно звучать в военной пропаганде. Но акцент смещается с угроз и обвинений в адрес самих пленных на рассказы об ужасах немецких лагерей, обвинение противника в жестокости. Во многом эти рассказы также были направлены на формирование у солдат представлений о недопустимости попадания в плен, однако отношение к самим пленным при этом менялось. Их предлагалось рассматривать уже в массе своей не как предателей, а как жертв, которые вызывали, в первую очередь, сочувствие.

Подобное отношение было закреплено и в законодательной практике. В 1943 г. семьи попавших в плен представителей высшего начсостава начали снабжаться наравне с семьями погибших, если было известно, что пленные не перешли на сторону противника.

При этом предыдущая установка на то, что сдача в плен недопустима, не исчезла из багажа пропагандистов, что порой приводило к противоречиям. Одновременно могло говориться о недопустимости плена и рассказываться о зверствах фашистов по отношению к пленным.

В советской прессе всё чаще начинают появляться сюжеты о пленных, которые проявили себя героически, организовав побег, и сумев выйти к советским частям. Причём рассказ об этой встрече может звучать уже следующим образом:

Как видим, попадание в плен не мешает называть человека героем.

Вопрос о репатриации бывших военнопленных становился всё актуальнее по мере того как советская армия закончила освобождение территории СССР и начала продвигаться по территории стран Восточной Европы и самой Германии. О внимании властей к этому вопросу говорит создание специального государственного органа, который должен был заниматься этой проблемой. В октябре 1944 г. было создано Управление уполномоченного Совета Народных Комиссаров СССР по делам репатриации, которое возглавил генерал Ф. И. Голиков.

Одновременно с этим в пропаганде всё больше начинают звучать призывы к пленным о необходимости возвратиться домой, где их ждут семьи и друзья. По подсчётам В. Н Земскова к моменту завершения войны на контролируемых советской армией и союзниками территориях находилось приблизительно 1,7 млн военнопленных. В это число входили и те, кто во время войны сотрудничал с нацистской властью, поступив на военную или полицейскую службу.

Земсков полагает, что большая часть бывших пленных надеялись вернуться на Родину, на них в очень малой степени повлияла нацистская пропаганда. При этом пленные опасались, что советское правительство не захочет давать разрешения на возвращение. Однако в данном случае можно говорить о том, что в СССР рассматривали репатриацию как обязательную, при этом она должна была коснуться и тех пленных, кто находился на территории контролируемой английскими и американскими войсками.

Перед началом массовой репатриации государство всячески стремилось показать, что оно готово воспринимать пленных как полноправных граждан. Генерал Голиков в своём интервью называл клеветой предположения о том, что СССР не считает этих людей своими. Обращался Голиков с призывом и непосредственно к бывшим пленным. Он утверждал, что

Это должно было дать понять репатриантам, что их ожидает тёплый приём.

Вскоре последовало и более официальное свидетельство благожелательного отношения к пленным советской власти. Это был указ Президиума Верховного совета СССР, который объявлял амнистию в связи с победой над Германией. Военнослужащие, попавшие в плен, таким образом могли не опасаться на родине уголовного преследования.

При этом отношение к бывшим пленным не только со стороны властей, но и рядовых граждан могло быть различным. Латышев приводит многочисленные свидетельства того как возвращающихся домой людей называли предателями. Сами офицеры, занимавшиеся репатриацией, могли сказать бывшим пленным, что им не стоит рассчитывать на тёплый приём. Даже на уровне военного совета фронта можно было встретить в директиве упоминание о том, что среди пленных «много продажной сволочи и предателей».

Однако на уровне отдельных людей многие пленные встречали горячее сочувствие, желание поддержать, помочь, поделиться дефицитной едой.

Возвращавшихся пленных после фильтрационных лагерей ждала разная судьба. В работе Поляна можно встретить цифры, говорящие, что было отпущено 57% человек. Около 19% было зачислено в действующую армию, многие из них успели принять участие в военных действиях против Японии.

Не менее 14,5% репатриированных были зачислены в рабочие батальоны, которые должны были заниматься восстановлением разрушенной промышленности. Труд носил в данном случае принудительный характер, демобилизация из трудовых батальонов производилась как в армии по возрастам. В работе Поляна приводятся выдержки из воспоминаний попавшего в такой батальон, где говорится о том, что на митинге звучали о вине пленных перед родиной и необходимости искупить её ударным трудом. Для этого предлагалось записываться на строительство важных объектов отправляться туда, не заезжая домой. По факту эти люди серьёзно ущемлялись в правах, неслучайно их ставку к месту работы обеспечивали конвойные части НКВД.

Около 6% от всех репатриантов записывались в спецконтингент и попадали в руки чекистов. Общее количество бывших военнопленных, которых ожидала такая судьба, по данным Поляна составило 111841 человек. В основном это были военнослужащие, служившие в немецких частях, так называемые «власовцы». Они отправлялись на спецпоселение сроком на 6 лет и должны были работать в самых суровых условиях, не имея возможности их покинуть.

Все репатрианты подвергались дактилоскопированию и ставились на оперативный учёт, даже если никаких фактов сотрудничества с немцами и не было выявлено.